Слово "концепт" [1; 2; 3, с. 40-76; 4; 5, с. 543-640, и др.] и его протерминологические аналоги "лингвокультурема", [6, с. 44-56], "логоэпистема" [7, с. 7], "мифологема" [8, с. 130-134], и др. стали активно употребляться в российской лингвистической литературе с начала 90-х г. Пересмотр традиционного логического содержания понятия (concept) и его психологизация связаны прежде всего с начавшимся в конце прошлого века изменением научной парадигмы гуманитарного знания, когда на место господствовавшей сциентистской, системно-структурной парадигмы пришла парадигма антропоцентрическая, функциональная, возвратившая человеку статус "меры всех вещей" и вернувшая его в центр мироздания и когда исследовательский интерес лингвистов переместился с имманентной структуры языка на условия его использования, с соссюровских правил шахматной игры на самих игроков.

 Необходимость создания нового термина, синтезирующего лексикографическую и энциклопедическую информацию [9, с. 143], в семантике которого сливались бы денотация и коннотация, "ближайшее" и "дальнейшее" значения слова, знания о мире и о познающем его субъекте объясняется в том числе и потребностями когнитологии, в частности, когнитивной лингвистики, сосредотачивающей внимание на соотнесении лингвистических данных с психологическими, для которой оперирование категорией понятия в классическом, "безобразном" представлении оказалось явно недостаточным [10, с. 12]

 Если синтез собственно языковой и научной информации в семантике лексем, отправляющих к конкретным реалиям, в достаточной мере затруднителен и малопродуктивен (ср. вода как "жидкость заполняющая моря и реки" и её химическое и физическое определения), то в семантике имен культурных и мировоззренческих категорий подобное слияние вполне эвристически оправдано.

 Основной собственно лингвистической характеристикой концепта является закрепленность за определенным способом языковой реализации [10, с. 11; 4, с. 81; 12, с. 9]. Из признания концепта планом содержания языкового знака следует, что он включает в себя помимо предметной (понятийной) и психологической (образной и ценностной) отнесенности всю коммуникативно значимую информацию: внутрисистемную, прагматическую и этимологическую.

 Отличительной чертой концепта как единицы лексической семантики является лингвокультурная отмеченность [13, с. 123]. Выделение лингвокультурного концепта - это закономерный шаг в становлении антропоцентрической парадигмы гуманитарного знания. По существу в концепте безличное и объективистское понятие авторизуется относительно этносемантической личности как закрепленного в семантической системе естественного языка базового национально-культурного прототипа носителя этого языка, подобно тому, как безличные модальные оценки ("наверное"), авторизуясь, соотносятся со своим субъектом ("я полагаю") (См. подробнее: [14, с. 69].

 Концепт - это культурно отмеченный вербализованный смысл, представленный в плане выражения целым рядом своих языковых реализаций, образующих соответствующую лексико-семантическую парадигму. В лингвистическом понимании концепта наметились три основных подхода. Во-первых, в самом широком смысле в число концептов включаются лексемы, значения которых составляют содержание национального языкового сознания и формируют "наивную картину мира" носителей языка. Совокупность таких концептов образует концептосферу языка [1], в которой концентрируется культура нации. Определяющим в таком подходе является способ копцептуализации мира в лексической семантике, основным исследовательским средством - концептуальная модель, с помощью которой выделяются базовые компоненты семантики концепта и выявляются устойчивые связи между ними [15, с. 29]. Во-вторых, в более узком понимании к числу концептов относят семантические образования, отмеченные лингвокультурной спецификой и тем или иным образом характеризующие носителей определенной этнокультуры [3; 4]. Совокупность таких концептов не образует концептосферы как некого целостного и структурированного семантического пространства, но занимает в ней определенную часть - концептуальную область. И, наконец, к числу концептов относят лишь семантические образования, список которых в достаточной мере ограничен [16, с. 46] и которые являются ключевыми для понимания национального менталитета как специфического отношения к миру его носителей. Метафизические концепты (душа, истина, свобода, счастье, любовь и пр.) - ментальные сущности высокой либо предельной степени абстрактности, они отправляют к "невидимому миру" духовных ценностей, смысл которых может быть явлен лишь через символ - знак, предполагающий использование своего образного предметного содержания для выражения содержания абстрактного. Вот, очевидно, почему концепты последнего типа относительно легко "синонимизируются", образуя "концептуализированную область" [3, с. 69], где устанавливаются семантические ассоциации между метафизическими смыслами и явлениями предметного мира, отраженными в слове, где сопрягаются духовная и материальная культуры.

 Обобщение точек зрения на концепт и его определений в лингвистике позволяет прийти к следующему заключению: концепт - это единица коллективного знания/сознания (отправляющая к высшим духовным ценностям), имеющая языковое выражение и отмеченная этнокультурной спецификой. По существу, единственным лингвокультурологическим основанием терминологизации лексемы "концепт" является потребность в этнокультурной авторизации семантических единиц - соотнесении их с языковой личностью.

 В семантике концепта как "многомерного идеализированного формообразования" [2, с. 18] выделяются прежде всего понятийный, образный и ценностный компоненты [17, с. 39], определяющим из которых является, по мнению большинства исследователей, первый из них [2, с. 18; 18, с. 287-288]. Вторым по значимости для концептов-духовных ценностей представляется образный компонент, опредмечивающий в языковом сознании когнтивные метафоры, через которые постигаются абстрактные сущности. Компонент ценностный для метафизических концептов не является специфическим, он присущ любому ментальному образованию, отправляющему к духовной жизни человека, как значение присуще любому феномену культуры, с утратой которого они, сохраняя физическое существование, утрачивают свой культурный статус [19, с. 19]. Прямым следствием ценностного характера этих ментальных единиц является "переживаемость" - они не только мыслятся, но и эмоционально переживаются [3, с. 41] и способны интенсифицировать духовную жизнь человека при попадании в фокус мысли.

 Понятийная составляющая культурного концепта, как будет показано, безусловно, не сводится просто к информации о "существенных признаках предмета" и определить её для целей данного исследования уместнее всего "апофатически": это то в содержании концепта, что не является метафорически образным и не зависит от внутрисистемных ("значимостных" по Ф.Соссюру) характеристик его языкового имени. О количественном соотношении понятийного и образного компонентов концепта счастья, как представляется, можно судить лишь по результатам мужъязыкового исследования, в ходе которого будет выработан эталон сопоставления, в настоящей статье лишь отражена связь эссенциальной семантики концепта счастья с культурно значимыми языковыми метафорами.

 Несмотря на то, что в приводимых обычно списках культурных концептов и их alia ("предельных понятий", "экзистенциальных смыслов", "экзистенциальных благ" и пр.) имя счастья встречается относительно редко [20, с. 50-51], эта духовная сущность, регулирующая отношение человека к успешности и осмысленности собственной жизни, по всем параметрам соответствует узкому пониманию концепта как культурно специфической вербализованной метафизической ценности. Прежде всего, счастье является категорией этики и, ipse modo, имеет мировоззренческий характер. Оно представляет собой безусловную жизненную ценность [21, с. 133], более того, "сверхценность", достаточно вспомнить теории эвдемонизма, ставящего стремление к счастью в основу мотивации поведения человека - "счастье - побудительный мотив любых поступков любого человека, даже того, кто собирается повеситься" [22, с. 180]. Представления о счастьи окрашены культурной спецификой и зависят по меньшей мере от типа цивилизации [23, с. 5], а в плане языкового выражения идея счастья характеризуется достаточно высокой степенью "семиотической насыщености": она передается целым рядом синонимов, паремий, фольклорных и художественных образов.

 Представления о счастье как состоянии души, как о чем-то отличном от внешних благоприятных обстоятельств, имеют относительно недавнее происхождение: в дофилософский период общественного сознания счастливым считался человек, которому покровительствуют боги, отсюда - eydaimonia - "благая судьба" [24, с. 32]. С распадом мифологического мышления происходит десакрализация мифилогемы "судьба", место "даймона" - божества занимает "тюхе" - "случай, попадание", и "благая судьба" превращается в "эвтихию" - "благоприятный случай", "везение", "удачу", в то, что несет в себе уже обезличенная фортуна. Семантически, протагонистом эвтихии является человек, на долю которого выпадает удача, а субъектом - наблюдатель, выносящий оценку благоприятности внешних жизненных обстоятельств протагониста. "Благая судьба" и "благоприятный случай" превращаются в собственно представления о счастье лишь с совпадением "протагониста" и "наблюдателя" в одном лице, что дает субъекту возможность интроспекции и рефлексии - выносить оценку "положения дел" вне себя и судить о своей эмоциональной реакции на неё внутри себя. Таким образом счастье как оценка человеком "успешности" собственной судьбы концептуально и хронологически производно от удачи, в русском языке лексемы "счастье" и "участь" восходят к праславянскому глаголу со значением "кусать" через его девербатив "часть" [25, с. 143-147]: счастье - это "хороший удел", где sъ- восходит к др.-инд su - "хороший" [26, с. 816].

 Имена абстрактных понятий - головная боль для лексикологов и лексикографов: они "текучи", "калейдоскопичны" [10, с. 63-67], представления о них меняются от человека к человеку [27, с. 15]. Счастье, как и совесть, "понятие трудное, для многих неопределенное и туманное" [28, с. 282], "вроде словечка "рябь", - как говорит Юрий Трифонов. - "Попробуйте объяснить словечко "рябь" - ничего не выйдет, начнете дрыгать в воздухе пальцами"[29, с. 199].

 Категория счастья - многомерное интегративное ментальное образование, включающее интеллектуальную общеаксиологическую оценку и оценку эмоциональную в форме радости либо удовлетворения. Считается, что ментальное существование абстрактных категорий в обыденном, языковом сознании преимущественно интуитивно, эти понятия не имеют здесь дискурсивного представления [30, с. 108-109]. Любой человек прекрасно сознает, что такое счастье, пока его об этом не спрашивают (Ср.: "Что такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему - нет, не знаю" [31, с. 11]). Однако "интуитивно" в случае счастья едва ли равнозначно образно, поскольку нарисовать картинку счастья оказывается невозможным, и, в конечном итоге, используя прием своего рода сократовской "майевтики" - системы наводящих вопросов - можно получить от респондента его словесное определение.

 Если эмоциональная составляющая счастья еще и может получить прототипическое (типичная ситуация возникновения по Вежбицкой-Иорданской) либо метафорическое (по Лакоффу-Джонсону) толкование, то "фрейм" интелектуальной оценки разворачивается как её логическая формула: субъект и объект, между которыми устанавливаются оценочные отношения, основание и обоснование оценки, операторы оценки. В семантике счастья оценка как акт и результат соотнесения субъекта познания с объективным миром сопрягает в единое целое рассеченную надвое предметную область этого понятия: состояние дел вне человека и состояние его психики.

 Можно отметить специфичную, субъектную "протичность" счастья (protean word [32, p. 223]), отличающую его от объектной "протичности" другого понятия морального сознания - любви, которая принимает форму своего объекта (любовь половая, родственная, к родине, к труду и т.д.). Счастье же принимает форму своего субъекта, и поэтому существуют понятия "женского счастья", "родительского счастья", "простого человеческого", "мещанского", "героического" и пр. счастья. Действительно, если идеал - это желанное будущее, то счастье - "желанное настоящее", а оценка исполненности желания во многом, если не полностью, зависит от психологического типа личности, её максималистского или компромиссного взгляда на мир, её изначальных запросов - того, что формирует "внутренний фатум" человека, определяющий его способность чувствовать себя счастливым.

 Реальное определение - это логическая операция, раскрывающая содержание понятия, в ходе которой устанавливаются также функции и иерархия семантических признаков в его составе. Дистинктивные, родо-видовые признаки обеспечивают тождественность понятия самому себе при использовании его в различных теориях и фиксируют объём понятия - границы предметной области, к которой оно отправляет. Признаки эссенциальные, существенные, выявляемые как правило в результате построения и обоснования теории [33, с. 121], связаны с интерпретацией содержания понятия в рамках определенной концепции.

 Необходимым и достаточным для отделения понятия счастья от радости, довольства, удовлетворения с одной стороны, и удачи, везения, благоприятной судьбы с другой, является единство разнородных предметных областей, которые покрывает его объем: эмоциональных состояний и положений дел, соединенных актом оценки в одно целое, отличное от своих составляющих частей. В терминах дистинктивных признаков, таким образом, счастье можно определить как положительное эмоциональное состояние субъекта, вызванное положительной оценкой собственной судьбы.

 Совокупность дистинктивных признаков понятия, в принципе, образует его номинальное определение [34, с. 102], совпадающее с предметной частью лексического значения передающего его имени. Признаки же, не входящие в дефиниционный минимум, избыточные, являются энциклопедическими (акцидентальными) [35, с. 73]. Тем не менее, для исследования концепта счастья простого разделения дефиниционных и энциклопедических признаков оказывается недостаточным, необходимо также включать в описание признаки сущностные, эссеницальные, выделяемые путем соотнесения концепта с какой-либо теорией, концепцией.

 Философские понятия-термины, как и научные понятия вообще, определены и наполнены конкретным содержанием лишь будучи включенными в теорию, которая выступает границей их смысла. В то же самое время культурные концепты как "предельные понятия" [16, с. 13, 89] семантически наполняются путем перебора существующих в соответствующей культурной парадигме значений и смыслов, по которым они "пробегают", выходя тем самым за границы какой-либо одной конкретной теории или концепции.

 Бытующее мнение о том, что имеется столько представлений о счастье, сколько существует людей, неверно: индивидуальные представления поддаются типологизации и, в принципе, число представлений о нем определяется количеством концепций счастья, разделяемых членами какого-либо этноязыкового социума. Тогда исследование понятийной компоненты этого культурного концепта должно быть прежде всего направлено на выявление обыденноязыковых концепций счастья и установление иерархии их мировоззренческой значимости для данной языковой общности.

 Философские представления о счастье отличаются от житейских, в принципе, тем же самым, чем научное знание отличается от обыденного: большей степенью объективности, универсальности и систематизированности. Обычно считается, что научное знание глубже обыденного, последовательнее и, по большому счету, от него почти независимо. Однако, как представляется, в обыденном сознании в рудиментарном или зачаточном состоянии присутствуют "дички" всех бывших, существующих и будущих научных теорий, верных и ошибочных; эти ростки в сознании научном "окультуриваются": от них отсекается все лишнее и "стираются случайные черты", противоречащие выдвигаемой концепции, и уж затем, через образование и искусство, научное знание возвращается в общенародный язык.

 Материалом для исследования как эссенциальной семантики счастья, так и его образной компоненты послужили тексты русской поэзии XVIII-XX веков.

 В "формуле счастья" качестве основания оценки выступает семантический признак, позволяющий субъекту отделить счастливые события от несчастливых и фелицитарно безразличных. Этот признак может получать натуралистическое толкование, т.е. принадлежать к числу свойств объекта оценки, либо же он может интерпретироваться интуиционистски, как нечто рационально непостижимое, семантически неразложимое и неопределимое, привносимое в оценку самим субъектом - в любом случае он представляет собой то, что можно назвать фелицитарным добром, по аналогии с добром гедоническим, этическим, утилитарным, инструментальным и т.д. (О "видах добра" см.: [36, с. 63-64]. Понимание счастья как обладания наибольшим из доступных человеку благ, получившее название эвдемонии, восходит к Аристотелю [28, с. 63]. Взгляды на счастье поддаются классификации, главным образом, по его источнику: это могут быть внешние блага, добрые чувства, любимая работа, бескорыстные интересы и пр., представляющие собой факторы счастья.

 Источник, "причину" счастья образуют факторы, вызывающие у субъекта положительную оценку существенных моментов его жизни; факторы же, в отсутствии которых подобная оценка невозможна, образуют "условия" счастья, главным из которых является характер человека, определяющий его общее отношение к миру.

 "Активные" и "пассивные" факторы счастья ориентируются на основные составляющие "формулы счастья": субъект, объект и операторы.

 На уровне эссенциальной семантики концептуальные модели счастья отличаются друг от друга не столько своим количественным составом, сколько принципом иерархической организации семантических признаков. Можно сказать, что здесь, как в калейдоскопе, "семантический узор" меняется с поворотом трубки - с изменением точки зрения на причину счастья - при неизменном количественном составе мозаичных фрагментов. Описание и классификация фелицитарных концепций может проводиться по многим параметрам: количественным - одно- и многофакторные, двух- и трехоператорные модели, качественным - кумулятивные (накопительные, "арифметические") и коэффициентные ("алгебраические") модели, модели с эквиполентной и с привативной оппозицией операторов, частотным - встречаемость в культурной парадигме, наличию-отсутствию аналогов в этическом сознании.

 Сущностные концепции счастья, построенные на приоритете источника блага, в определенной степени поддаются типологизации. По местонахождению этого источника (locus fontis) вне или внутри субъекта счастья противопоставляются "эвдемонические" теории, признающие счастье высшим благом и объявляющие стремление к счастью основой морали, и теории деонтологические, ставящие следование долгу на первое место среди этических ценностей и признающие счастье в лучшем случае производным от добродетели.

 Однофакторная двухоператорная кумулятивная модель, ориентированная на объектную сторону счастья и находящяя аналог в научной парадигме, представлена прежде всего концепцией наслаждения (гедонической), помещающей "источник счастья" вне субъекта. В соответствии с этой концепцией счастье - это сумма разнообразных и преходящих наслаждений, приносящих радость и отличающихся друг от друга лишь интенсивностью, оно противостоит несчастью как горю и страданию: "Я счастлив был: я наслаждался мирно / Своим трудом, успехом, славой…" (Пушкин); "Счастливец! из доступных миру / Ты наслаждений взять успел / Все, чем прекрасен нам удел" (Некрасов); "Счастливые люди! как весело им!" (Некрасов); "Все, как бывало, веселый, счастливый, / Ленты твоей уловляю извивы" (Фет).

 "Ослабленным" вариантом гедонической модели, отличающейся от последней немаркированностью оценочного оператора, можно считать концепцию покоя (эпикурейскую), согласно которой счастье - это свобода от страданий тела и смятений души, приносящая удовлетворение и ровное, спокойное настроение. По существу, счастье здесь равнозначно не-несчастью: "Будь счастлива - покойна, / Сердечно весела." (Карамзин); "Теперь во мне спокойствие и счастье." (Ахматова); "Тогда смиряется души моей тревога, / Тогда расходятся морщины на челе, - / И счастье я могу постигнуть на земле, / И в небесах я вижу бога." (Лермонтов); "Усталость видит счастье и в борще, / придя со сплава и с лесоповала. / А что такое счастье вообще? / Страдание, которое устало" (Евтушенко); "Блажен, кто не знаком с виною, / Кто чист младенческой душою!" (Жуковский).

 Место источника в однофакторных кумулятивных моделях, соотносимых с гедонической, могут занимать в русском поэтическом языковом сознании исполнение желания ("Блажен факир, узревший Мекку / На старости печальных лет." - Пушкин; "Бессмертно прекрасен желанный венец. / В нем - счастие всех достижений." - Ходасевич), молодость ("В золотую пору малолетства / Все живое - счастливо живет." - Некрасов; "Все - истина, все - ложь, / Блажен лишь тот, кто молод." - Бальмонт), свобода ("Молва идет всесветная, / что ты вольготно, счастливо / Живешь…" - Некрасов; "Есть образ счастливый свободы / И милой сердцу простоты." - Карамзин), дружба ("Верна дружба! ты едина / Есть блаженство на земле." - Карамзин; "Блажен, кому создатель дал / Усладу жизни, друга." - Жуковский), причастность к какой-либо человеческой общности ("Я счастлив, что я этой силы частица, / что общие даже слезы из глаз." - Маяковский), для женщины - материнство ("Но знаю, что только в плену колыбели / Обычное - женское - счастье мое." - Цветаева; "О, счастье - под напев любимый / Родную зыбить колыбель!" - Брюсов) и, наконец, просто любовь ("Земного счастья верх: любовь." - Катенин; "Любви нет боле счастья в мире." - Пушкин; "Лишь с тобою одною я счастлив, / И тебя не заменит никто: / Ты одна меня знаешь и любишь / И одна понимаешь - за что!" - Бунин) и любовь к родине ("Я плакал здесь. / От счастья, родина." - Рубцов).

 В число эпикурейских представлений о счастье, попадает прежде всего концепция "простого человеческого счастья" как возможности и способности наслаждаться общедоступными "нормативными" благами: здоровьем, природой - всем тем, что у нас всегда под рукой и чего мы не замечаем и не ценим, пока оно у нас есть: "О счастье мы всегда лишь вспоминаем. / А счастье всюду. Может быть, оно / Вот этот сад осенний за сараем / И чистый воздух, льющийся в окно" (Бунин); "Или оно (счастье - С.В.) в дожде осеннем? / В возврате дня? В смыканьи вежд? / В благах, которых мы не ценим / За неприглядность их одежд? (Анненский); "Вот радуга… Весело жить / и весело думать о небе, / о солнце, о зреющем хлебе / и счастьем простым дорожить" (Бунин). Здесь, однако, можно заметить, что о "простом счастье" рассуждают как раз те, кого подобное счастье едва ли удовлетворит: поэты - люди, для которых источником жизненного удовлетворения является творчество.

 Иногда в качестве источника блага, приносящего счастье, признается просто жизнь как противоположность небытию ("И если я умру на белом свете, / то умру от счастья, что живу." - Евтушенко; "И на этой на земле угрюмой / Счастлив тем, что я дышал и жил." - Есенин), что само по себе несколько странно, так как именно жизнь являет собой в той же мере источник счастья, что и несчастья и, как утверждает Автустин Блаженный, "и несчастные не желают уничтоженья".

 Счастье - это прежде всего состояние души, зависящее в значительной мере от жизненных установок и ожиданий человека: "В глуши лесов счастлив один, / Другой страдает на престоле" (Баратынский).

 Моделью, ориентированной на субъект оценки, является стоическая концепция счастья, согласно которой единственным и самым надежным источником счастья является добродетель, а благо заключено в душе человека, который может быть счастливым в любых условиях, совершив правильный моральный выбор - счастлив тот, кто не сдается в борьбе со злом, поскольку в поступках важно не достижение цели, а сам моральный характер действия и отношения к миру: "Но истинное счастье / Нигде, как в нас самих" (Баратынский); "Нет счастья для души, когда оно не в ней" (Карамзин); "Как счастье медленно приходит, / Как скоро прочь от нас летит! / Блажен, за ним кто не бежит, / Но сам в себе его находит" (Батюшков).

 Субъективным источником счастья может быть также печоринская "насыщенная гордость": "А сердцу, может быть, милей / Высокомерие сознанья, / Милее мука, если в ней / Есть тонкий яд воспоминанья" (Анненский).

 Концепции, в которых источник счастья усматривается в его условиях, немногочисленны.

 Из числа объектно ориентированных моделей выделяется прежде всего концепция контраста, в соответствии с которой счастье с необходимостью предваряется несчастьем, горем, печалью, утратами: "Поверь, мой друг, страданье нужно нам; / Не испытав его, нельзя понять и счастья." (Баратынский); "Не ропщите: все проходит, / И ко счастью иногда / Неожиданно приводит / Нас суровая беда." (Баратынский). И если жизнь вообще неотделима от отрицательных эмоций ("Боги для счастья послали нам жизнь - / Но с нею печаль неразлучна" - Жуковский), и, по мысли Достоевского, человеку для счастья нужно столько де счастья, сколько и несчастья, то и само страдание может переживаться как блаженство: "О, как мучительно тобою счастлив я" (Пушкин); "В страданьи блаженства стою пред тобою" (Фет); "Безумного счастья страданье / Ты мне никогда не дарила" (Григорьев).

 Из субъектно ориентированных моделей здесь присутствует концепция неосознанности счастья, утверждающая, что пока человек счастлив, он об этом не задумывается, а если уж задумался, то со счастьем у него что-то по меньшей мере не в порядке, поскольку "все несчастные о счастьи говорят" (Карамзин): "Я счастлив был, не понимая счастья" (Пушкин); "Я слишком счастлив был спокойствием незнанья" (Баратынский); "Мы, прислонив колени к подбородку, / Блаженно ощущаем бытие, / Еще не отягченное сознаньем" (Кедрин). Другой субъектно ориентированной моделью является концепция незнания, согласно которой счастливым можно быть лишь по недомыслию либо отсутствию информации - конечно, "во многой мудрости много печали": "Блажен не тот, кто всех умнее - / Ах, нет! он часто всех грустнее, - / Но тот, кто будучи глупцом, / Себя считает мудрецом" (Карамзин).

 В коэффициентных, динамических концепциях источник счастья усматривается в полном или частичном совпадении желаний и их исполнения, целей и их достижения, блага идеального и блага реального, а сущность объекта счастья представлена здесь "алгебраически": "Человек есть дробь. Числитель, это - сравнительно с другими, - достоинства человека; знаменатель, это - оценка человеком самого себя" (Толстой). Место числителя и знаменателя "фелицитарной дроби" могут занимать цели и успех их реализации (уровень притязаний и уровень достижений), собственное предназначение и его исполнение, призвание и избранность и т.д.

 Представление о конечной цели и предназначенности собственного бытия является одной из основных характеристик любой зрелой личности. Потребность смысла жизни присуща взрослому человеку, без её удовлетворения он не способен к нормальной жизнедеятельности: "Человеческое сердце не находит себе покоя, пока оно не осуществит смысл и цель своем жизни" (Св.Августин): "Я знаю наперед, / Что счастлив тот, хоть с ног его сбивает, / Кто все пройдет, когда душа ведет, / И выше счастья в жизни не бывает!" (Рубцов).

 "Жизнь вообще" как существование рода человеческого вовсе не имеет смысла, либо этот смысл непостижим, поскольку "ценность, на которую направлено действие, трансцендентна по отношению к самому этому действию" [35, с. 170], и жизнь, если это именно жизнедеятельность, должна иметь цель за своими пределами. Однако смысл жизни отдельного бытия безусловно существует, его находит человек сам и он лежит за пределами индивида, но в пределах родовой сущности человека, он "рукотворен" и "привносится" в неё самим человеком.

 Трансцендентность смысла жизни имеет своим следствием "запредельность" источника счастья, "дверь к счастью открывается наружу" (Кьеркегор) и в каритативной модели его источник заключается в любви к ближнему: "В другом, в другом еще возможно / Несчастным счастливыми быть!" (Карамзин); "Блажен, кто может помогать". (Карамзин). В этой концепции личное счастье неприемлемо за счет несчастья других: "И хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых" (Евтушенко).

 Призвание как осознание человеком своих генеральных устремлений и понимание им предназначенности своей жизни предполагает самоосуществление, реализацию собственной личности. Представления о телеономности индивидуального человеческого бытия, смысле жизни и призвании являются ключевыми в коэффициентных концепциях, где за источник счастья принимается степень осуществленности человеком смысла жизни и/или реализованности им своего предназначения: "Я думаю, простое будет счастье - / Стать человеком и самим собой" (Луговской).

 Субъектно, индивидуальные представления о счастья зависят от типа личности, от того, какой "люфт" между реальной и идеальной судьбой является для неё приемлемым. В зависимости от операторной структуры оценки выделяются две разновидности, две "ступени" (Локк) счастья. Счастье1 - оператор двузначной логики - включает в себя "отсутствие зла", противостоит несчастью и восходит, как уже отмечалось, в Эпикуру, полагавшему, что "человек бывает несчастлив или вследствие страха, или вследствие безграничной вздорной страсти". Согласно внутренней логике счастья1 - логике покоя и квиетизма, чем меньше человек надеется и чем меньше ждет от жизни, тем счастливее он может стать. В идеале такое счастье стремится к атараксии, нирване, ослаблению жизненного начала, "райскому/вечному блаженству".

 Счастье2 - оператор трехзначной логики - противостоит как несчастью, так и счастью1, - благополучию, удовлетворенности и ориентировано на превышение нормы ожидания блага, переживаемое субъектом как радость.

 Любая жизнедеятельность включает в себя два момента: собственно деятельностный - трату жизненных сил и энергии, и момент покоя, восстановления энергетического баланса организма. Счастье2, безусловно, связано с деятельностным началом человека, "страстями" и аффектами, борьбой, "муками творчества" и удовлетворением потребности в эмоциональном насыщении. Радость, составляющая эмоциональную основу счастья2, противостоит не столько горю, сколько скуке как симптому эмоционального голодания, а "материальная часть" подобного счастья может включать и события, по большому счету оцениваемые субъектом отрицательно и не входящие в представления о благополучии.

 Счастье2 - это счастье людей "затратного", "пассионарного" (по Л.Н.Гумилеву) типа, счастье героев и романтиков. Счастье1 - счастье людей "энергосберегающих", "субпассионарного" (по Л.Н.Гумилеву) типа, счастье "мещанское", "обывательское", "житейское", "просто человеческое", оно не боится скуки, но не выносит лишений и неблагополучия: "Довольство ваше - радость стада, / Нашедшего клочок травы. / Быть сытым - больше вам не надо, / Есть жвачка - и блаженны вы!" (Брюсов). Естественно, выбор типа шкалы оценки - 2- или 3-операторной - как того "аршина", которым мы измеряем счастье, зависит прежде всего от типа личности - характера и темперамента, более того, этот "аршин" зачастую меняется о возрастом, когда на смену юношескому максимализму счастья2 приходит минимализм счастья1.

 В русском поэтическом сознании в полной мере представлены обе "операторные концепции" счастья, противопоставление которых выносится Евгением Баратынским в название одного из стихотворений: "Две доли" - два "внутренних фатума" человека, два типа отношения к миру. Одни, "своим бесчувствием блаженные" (Е.Баратынский), стремятся лишь к покою и эпикурейской свободе от физических и моральных страданий - "На свете счастья нет, но есть покой и воля" (Пушкин). Для других же "жизнь скучна, когда боренья нет" (Лермонтов), а "все, что гибелью грозит,… таит неизъяснимы наслажденья…И счастлив тот, кто средь волненья / Их обретать и ведать мог" (Пушкин). Люди "затратного типа" ищут свое счастье в жертвенном служении идеалу: "Товарищ, верь: взойдет она, / Звезда пленительного счастья. / Россия вспрянет ото сна / И на обломках самовластья / Напишут наши имена." (Пушкин); "Мы счастливы, русские люди, / тем счастьем заглавным большим, / что вечно гордимся и будем / гордиться народом своим." (Смеляков); "И мы в ответе перед всей вселенной, / Перед народами, перед веками, / Перед всеобщим счастьем, общим горем - / На то был создан русский человек!" (Луговской).

 Что касается многофакторных моделей, то в русском поэтическом сознании более или менее последовательно представлена концепция Аристотеля, где источником счастья является прекрасная деятельность в полноте добродетели, и, естественно, если для Стагирита высшая форма деятельности - философия, то для поэтов - поэтическое творчество: "Блажен, кто знает сладострастье / Высоких мыслей и стихов!" (Пушкин); "Счастливец! дни свои ты музам посвятил" (Баратынский). Чаще всего, однако, факторы счастья задаются списком и их набор зависит лишь от личных предпочтений автора: "Имел он все, что надобно / Для счастья: и спокойствие, / И деньги, и почет" (Некрасов); "Я счастлив - моим спокойствием, / Я счастлив - твоею дружбою." (Батюшков).

 И, наконец, можно отметить ряд не концепций, а скорее взглядов на природу счастья, объединяемых признаком "фелицитарного нигилизма", - от полного отрицания его существования до жалоб на его иллюзорнось, мимолетность и редкость появления на жизненном пути: "На свете счастья нет", "счастья призрак ложный" (Пушкин); "Призрачное счастье, / Медленное горе" (Брюсов); "В мечтах, в желаниях своих / Мы только счастливы бываем" (Карамзин); "Что может быть любви и счастия быстрее? / Как миг их время пролетит" (Карамзин); "Столь редко счастие! и сколь несправедливы / Понятия об нем!" (Карамзин); "…счастье наше - лишь зарница, / Лишь отдаленный слабый свет. / Оно так редко нам мелькает, / Такого требует труда! / Оно так быстро потухает / И исчезает навсегда! / Как ни лелей его в ладонях, / И как к груди ни прижимай, - / Дитя зари, на светлых конях / Оно умчится в дальний край! (Заболоцкий). Истинное счастье здесь - лишь за гранью земного бытия: "В страны блаженства вознесемся, / Где нет болезни, смерти нет" (Карамзин), а в этой жизни - счастье либо помеха ("Понял я, что человек несчастен, / потому что счастья ищет он" - Евтушенко; "О счастье! злобный обольститель" - Пушкин), либо, наоборот, вера в него - спасение и поддержка ("Богатство жизни - вера в счастье" - Баратынский).

 Что касается частотности появления в поэтических текстах той или иной концептуальной модели счастья, то на первом месте здесь стоит концепция покоя, затем, в порядке убывания идут концепции любви, молодости, свободы и контраста, наслаждения, дружбы, природы, пассионарная. Достаточно распространены нигилистские взгляды на счастье. Частотный ранг всех прочих эссенциальных моделей счастья относительно низок.

 Понятийное ядро концепта, как ядро кометы, окружено газовым облаком различных образных ассоциаций, forcement коннотативных и метафорических. Коннотативных, поскольку они составляют разницу между объёмами логического понятия и представлений о классе предметов [5, с. 369], их отношение к денотативной части концепта в значительной мере случайно, а их присутствие в его семантитке обусловлено скорее "капризом" этноса. Метафорических, поскольку метафора - это единственный способ во-плотить в чувственном образе бестелесную и труднопостижимую абстракцию: "наш дух вынужден поэтому обращаться к легко доступным объектам, чтобы, приняв их за отправную точку, составить себе понятие об объектах сложных и трудноуловимых" [38, с. 72]. Можно утверждать, что в случае концепта метафора представляет собой "наглядное" моделирование чуственно невоспринимаемых сущностей.

 В принципе, метафора лежит в основе образования любых "абстрактных предметов", являющих собой гипостазированные качества и отношения: красота, свобода, любовь - все это семантически субстантивированные, т.е. представленные в образе предмета свойства и предикаты. Результатом метафоризации в конечном итоге являются и сами семантические термины "понятие" и "концепт", где этимологически постижение интеллектуальное уподобляется физическому схва-тыванию. Регулярность использования в языке наглядного моделирования абстрактных категорий с помощью чувственных образов - через "вещные коннотации" [39] - позволяет даже говорить о концепте как о целостной совокупности образов ("гештальтов"), ассоциирующихся с именем определеной абстрактной сущности и составляющих импликатуры его предикативно-атрибутивной сочетаемости [40, с. 83]. Набор вещных коннотации такого рода, существуя в общественном сознании, отражает, по мнению исследователей, этнокультурную специфику социума - его менталитет [41, с. 27].

 Семантическое описание имен эмоций - а счастье представляет собой разновидность прежде всего эмоционального состояния - связано со значительными лексикографическими трудностями главным образом в силу недоступности их денотата прямому наблюдению, что вызывает необходимость применения косвенных приемов толкования, основными из которых являются смысловой (прототипический) и метафорический подходы [42, с. 27-30], сводящиеся соответственно к описанию эмоций через типичную ситуацию возникновения и через уподобление. Метафоричекий подход выдвинут в работе Дж. Лакова и М. Джонсон [43], где подробно исследуются метафорические средства концептуализации эмоций в языке.

 Анализ образной компоненты концепта счастья можно проводить по нескольким параметрам: степени специфичности-универсальности конкретных способов метафоризации, их частотности, по типу "вспомогательного субъекта" [44, с. 13] - прямого, непроизводного значения лексической единицы, которой уподобляется счастье, по основанию уподобления - признаку, задающему область сходства субъектов метафоры, и, наконец, по степени явленности (названности) "вспомогательного субъекта" - присутствует ли в тексте его имя или же его приходится восстанавливать по косвенным, сочетаемостным признакам.

 Универсальная "ориентационная" (Лакофф-Джонсон) метафора "верха", закрепленная за положительными эмоциональными состояниями, в русском языке зафиксирована лексикографически: "быть на верху блаженства" и "быть на седьмом небе" [45, с. 61, 271]. Она же обыгрывается поэтически В. Высоцким: "Они упали вниз вдвоем, / так и оставшись на седьмом, / на высшем небе счастья" (Песня о коротком счастье).

 Классификация "вещных коннотаций" концепта счастья в русской поэзии по вспомогательному субъекту сравнения показывает, что здесь присутствуют практически все основные типы семанического переноса, за исключением может быть машинной (технической) и социоморфной метафор: метафора биоморфная (антропо-, зооморфная и ботаническая), метафора реиморфная - собственно "вещная", метафора пространственная и синестезия.

 Чаще всего счастье уподобляется, как и все эмоции в целом [5, с. 389-392], некой жидкости, заполняющей человека изнутри, в которой он купается, которой он опьяняется, которой он жаждет: "Я ехала домой, душа была полна / Неясным для самой, каким-то новым счастьем" (Пуаре); "Девица юная не знала, / Живого счастия полна, / Что так доверчиво она / Одной отравой в нем дышала" (Баратынский); "Счастье и радость разлиты кругом" (Дитерихс); "Юность в счастье плавала, как / В тихом детском храпе / Наспанная наволочка" (Пастернак); "Как много слез она ему дарила, / Как много счастья в душу пролила!" (Фет); "Братья-други! Счастьем жизни опьяняйтесь!" (Минский); "Мне подавая кубок счастья, / В него роняла капли слез" (Фет); "Нежданным счастьем упоенный / Наш витязь падает в ногам / Подруги верной, незабвенной" (Пушкин); "Так, сердцем постигнув блаженнейший мир, / Томимся мы жаждою счастья" (Баратынский).

 Несколько реже счастье сравнивается с воздухом, которым можно дышать, который может обвеять: "Мои любовники дышали / Согласным счастьем два-три дни" (Баратынский); "Я помнил, помнил, что вдыхаю счастье, / Чтоб рассказать тебе!" (Брюсов); "Все ждал, не повеет ли счастьем" (Белый); "Мои вы, о дальние руки, / Ваш сладостно-сильный зажим / Я выносил в холоде скуки, / Я счастьем обвеял чужим" (Анненский); "Дышало счастьем все кругом, / Но сердце не нуждалось в нем" (Тургенев); "Когда б я мог дохнуть ей в душу / Весеним счастьем в зимний день!" (Блок).

 Весьма частотна также персонификация счастья - оно где-то живет, просыпается, за него можно выйти замуж, с ним можно поспорить, его пестует судьба, оно обманывает, обольщает, уносится на тройке: "Будь уверен, что здесь счастье / Не живет между людей" (Карамзин); "Ты сама (Сибирь - С.В.) за счастье вышла замуж, / Каторги удачливая дочь" (Светлов); "И я со счастьем никогда не спорю" (Светлов); "Страж любви - Судьба-мздоимец / Счастье пестует не век" (Есенин); "Глупое сердце, не бейся! / Все мы обмануты счастьем" (Есенин); "О счастье! злобный обольститель" (Пушкин); "Солнце не вернется, счастье не проснется" (Бальмонт); "Вон счастье мое - на тройке / В сребристый дым унесено" (Блок).

 Значительно реже здесь встречаются зооморфные (птица, конь) и ботанические (цветок) метафоры: "С тех пор у нас неуряды. / Скатилась со счастья вожжа" (Есенин); "Но веселое, быстрое счастье твое, / В поднебесье трубя, унеслось в забытье" (Луговской); "Так порхай наша, други, младость / По светлым счастия цветам" (Тютчев); "Но сладкое счастье не дважды цветет" (Жуковский); "И рвал в чужбине счастья розы / С красавицей другой" (Батюшков).

 Нередко счастье уподобляется свету - оно брежжит и светится - огню и горючему веществу - его можно сжечь, оно обжигает: "Довольно мне нестись душою / К её небесным высотам, / Где счастье брежжит нам порою, / но предназначено не нам" (Блок); "Не век, не час плывет моллюск, /Свеченьем счастья томимый" (Пастернак); "Есть множество разных страданий, / Но свет блаженства - один" (Бальмонт); "Счастье сжег я, но не знал я, не зажгу ль еще сильней" (Бальмонт); "И счастием душа обожжена / С тех самых пор" (Гумилев); "И дружба здесь бессильна, и года / Высокого и огненного счастья" (Ахматова).

 Счастье в поэтических текстах регулярно реифицируется - его можно унести, отдать, найти, поделить, его можно брать и грузить: "Ужель живут еще страданья, / И счастье может унести?" (Блок); ""Куда ж краса моя девалась? / Кому ж я счастье отдала?" (Русский романс); "Приходи… Мы не будем делиться, / Все отдать тебе счастье хочу!" (Анненский); " "Увы, - он счастия не ищет / И не от счастия бежит!" (Лермонтов); "Если проза в любви неизбежна, / Так возьмем и с неё долю счастья" (Некрасов); "Смотри: нагруженная глыбами счастья, / Весна по России победно идет!" (Светлов).

 Изредка счастье уподобляется сну и мечте ("Я знаю, быстрым сном проходит счастье" - Бальмонт; "Найду ль я вновь те губы, веки, плечи, / Иль в бездну мигов счастья сон сроню?" - Брюсов; "Коротким сном огня и счастья / Все чувства преображены" - Пастернак; "Было все - любовь и радость. / Счастье грезилось окрест" - Рубцов), сосуду, который можно разбить ("Я счастье разбил с торжеством святотатца" -Гумилев; "Дать надежд мне много, много / И все счастье вдруг разбить" - Адамович), закрытым на замок дверям ("Мы кузнецы, и дух наш молод, / Куем мы к счастию ключи" - Шкулев; "Стучись полночными часами / В блаженства замкнутую дверь!" - Блок), зданию, которое можно построить и разрушить ("Да! Я прнимаю участье / В широких шеренгах бойцов, / Чтоб в новое здание счастья / Вселить наконец-то жильцов!" - Светлов; "На развалинах счастья нашего / Город встанет: мужей и жен" - Цветаева), призраку и тени ("Оставя счастья призрак ложный, / Без упоительных страстей, / Я стал наперсник осторожный / Моих неопытных друзей" - Пушкин; "Он долго по свету за счастьем бродил - / Но счастье, как тень, убегало" - Жуковский), деньгам или ценному имуществу ("О счастии с младенчества тоскуя, / Все счастьем беден я" - Баратынский; "И, верным счастием богат, / Я все забыл, товарищ милый" - Пушкин).

 Встречаются единичные сравнения счастья с парусником ("Ладья крылатая пустилась - / Расправит счастье паруса" - Пушкин), проступком ("Блажен, кто завлечен мечтою / В безвыходный, дремучий сон / И там внезапно сам собою / в нездешнем счастье уличен" - Ходасевич), взрывом ("И, разлучась навеки, мы поймем, / Что счастья взрыв мы проморгали оба" - Фет), островам ("Ты подаришь мне смертную дрожь, / А не бледную дрожь сладострастья, / И меня навсегда уведешь / К островам совершенного счастья" - Гумилев).

 Нередка синестезическая метафора, вкусовая (сладость) и хроматическая (цвет золота, синева): "Сердце с сердцем разделяют / Счастья сладость" (Кудряшов); "Но сладкое счастье не дважды цветет" (Жуковский); "Где ты закатилось, счастье золотое?" (Бунин); "Пора золотая / Была, да сокрылась" (Кольцов); "Сердце остыло, и выцвели очи…/ Синее счастье! Лунные ночи!" (Есенин).

 Наблюдения над вещными коннотациями имени концепта "счастье" в текстах русской поэзии свидетельствуют, прежде всего, о том, что в подавляющем своем большинстве эти коннотации не являются специфическими для данного концепта: они в той же мере ассоциируются с именами концептов вообще и именами любых эмоций, даже отрицательных.

 Антропоморфная метафора досталась концепту счастья, очевидно, в наследство от его исторических и этимологических предшественников - судьбы и случая (фортуны); его предметная, "реиморфная" метафора мотивирована, может быть, даже грамматически: ведь "счастье" в конечном итоге - имя существительное, грамматический предмет.

 Метафоры "жидкостная" и "газообразная" общеэмоциональны и восходят скорее всего к представлениям об эмоциональной жизни человека, регулируемой истечением "соков" и "духов", которые сложились в "наивной физиологии" и в средневековой науке.

 Специфические "вещные образы" счастья немногочисленны и относительно низкочастотны: сон, цветок, парусник, свет, птица, призрак, нечто делимое, нечто хрупкое, конь, ездок тройки, двери, синева, золото…Этнокультурную значимость из них имеют, очевидно, лишь те, которые поднимаются до символа, т.е. становятся "чувственным воплощением идеального" (Кассирер): выводят за пределы собственно образа, через который начинает "просвечивать" идея счастья в форме какой-либо из конкретных его концепций. Тем самым "вещные коннотации" обратным челночным ходом идеализируются, приобретают недоговоренность, загадочность, возможность широкой неоднозначной и внеконтекстной интерпретации смысла, заданного в определенной культуре [О символе см.: 46, с. 607-608; 47, с. 10-11; 2, с. 337-346].

 Тогда интерпретацю символа "эпикурейского счастья" - счастья-покоя и свободы от физических и душевных страданий вполне могут получить образы парусника, света, сна, золота и синевы; "нигилистическую" интерпретацию (мимолетность, бренность) могут получить образы птицы, ездока тройки, призрака, чего-то хрупкого; концепцию счастья-молодости может символизировать цветок.

 Символом пассионарного, романтического счастья у Лермонтова даже вне контекста самого имени концепта становится "мятежный" парус.

 Исследование понятийной компоненты концепта "счастье" на материале текстов русской поэзии показывает, что этнокультурная специфика этого концепта сосредоточена прежде всего в его эссенциальной семантике, связанной с набором сложившихся в социуме концепций как житейских и теоретических взглядов на природу и сущность счастья.

 Эта же семантика в конечном итоге является определяющей при анализе его образной составляющей, представленной языковыми и авторскими метафорами, с помощью которых языковое сознание "овеществляет" абстрактные сущности. Как представляется, этнокультурно значимый характер приобретают в языке лишь те "вещные коннотации" имени концепта "счастье", которые превращаются в символ, отправляющий к той или иной концепции счастья.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка // ИАН СЛЯ. 1993. Т. 52, № 1. С. 3-9.
2. Ляпин С.Х. Концептология: к становлению подхода // Концепты. Вып. 1. Архангельск, 1997. С. 11-35.
3. Степанов Ю.С. Константы. Словарь руской культуры. Опыт исследования. М.,1997.
4. Нерознак В.П. От концепта к слову: к проблеме филологического концептуализма // Вопросы филологиии и методики преподавания иностранных языков. Омск, 1998. С. 80-85.
5. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999.
6. Воробьев В.в. Лингвокультурология (теория и методы). М., 1997.
7. Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. В поисках новых путей развития лингвострановедения: концепция речеповеденческих тактик. М., 1999.
8. Базылев В.Н. Мифологема скуки в русской культуре // RES LINGUISTICA. Сборник статей. К 60-летию профессора В.П. Нерознака. М., 2000. С. 130-147.
9. Кубрякова Е.С. и др. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996.
10. Бабушкин А.П. Типы концептов в лексико-фразеологической семантике языка. Воронеж, 1996.
11. Бабушкин А.П. Культура, когниция, перевод // Социокультурные проблемы перевода. Воронеж, 1998. С. 10-16.
12. Слышкин Г.Г. От текста к символу: лингвокультурные концепты прецедентных текстов в сознании и дискурсе. М., 2000.
13. Орешкина М.В. Лингвокультурологические аспекты языковых заимствований // RES LINGUISTICA. Сборник статей. К 60-летию профессора В.П.Нерознака. М., 2000. С. 122-130.
14. Воркачев С.Г. Лингвокультурология, языковая личность, концепт: становление антропоцентрической парадигмы в языкознании // НДВШ ФН. 2001. № 1. С. 64-72.
15. Михальчук И.П. 1997 - Концептуальные модели в семантической реконструкции (индоевропейское понятие "закон") // ИАН СЛЯ. 1997. Т. 56, № 4. С. 29-39.
16. Снитко Т.Н. Предельные понятия в западной и восточной лингвокультурах. Пятигорск, 1999.
17. Карасик В.И. Оценочные доминанты в языковой картине мира // Единство системного и функционального анализа языковых единиц. Белгород, 1999. С. 39-40.
18. Чернейко Л.О. Лингво-философский анализ абстрактного имени. М., 1997.
19. Брудный А.А. Психологическая герменевтика. М., 1998.
20. Чернейко Л.О. Абстрактное имя и система понятий языковой личности // Язык, сознание, коммуникация. Вып. 1. М., 1997.
21. Додонов Б.И. Эмоция как ценость. М., 1978.
22. Паскаль Б. Мысли // Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Т. 42. М., 1974. С. 109-186.
23. Карасик В.И., Шаховский В.И. Об оценочных пресуппозициях // Языковая личность: вербальное поведение. Волгоград, 1998. С. 3-13.
24. Кессиди Ф.Х. Этические сочинения Аристотеля // Аристотель. Сочинения в 4 т. Т. 4. М., 1983. С. 5-37.
25. Толстая С.М. Глаголы судьбы и их корреляты в языке культуры // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994.
26. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4-х томах. Т. 3. СПб, 1996.
27. Косой М.Г. Чувственный компонент в лексическом значении // Актуальные проблемы лингвистики в вузе и в школе. М.-Пенза, 1998. С. 10-16.
28. Татаркевич В. О счастье и совершенстве человека. М., 1981.
29. Трифонов Ю.В. Повести. М., 1978.
30. Wierzbicka A. Lexicigraphy and conceptual analysis. Ann Arbor: Karoma, 1985.
31. Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. М., 1999.
32. Августин Аврелий. Исповедь // Лабиринты души. Симферополь, 1998. С. 5-218.
33. Войшвилло Е.К. Понятие как форма мышления: логико-гносеологический анализ. М., 1989.
34. Лейбниц Г.В. Размышления о познании, истине и идеях // Сочинения: В 4 томах. Т. 3. М., 1984. С.101-107.
35. Bierwish V., Kiefer F. Remarks on definition in natural language // Studies in syntax and semantics. Vol. 10. Dortrecht, 1969. P. 55-79.
36. Ивин А.А. Основания логики оценок. М., 1970.
37. Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.
38. Ортега-и-Гассет Х. Две великие метафоры. // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990, С. 68-81.
39. Успенский В.А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. Вып. 11. М., 1979.
40. Чернейко Л.О. Гештальтная структура абстрактного имени // НДВШ ФН. 1995. № 4. С. 73-83.
41. Голованивская М.К. Французский менталитет с точки зрения носителя русского языка. М., 1997.
42. Апресян Ю.В., Апресян Ю.Д. Метафора в семантическом представлении эмоций // ВЯ. 1993. № 3. С. 27-35.
43. Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С. 387-415.
44. Москвин В.П. Русская метафора. Семантическая, структурная, функциональная классификация. Волгоград: Перемена, 1997.
45. Фразеологический словарь русского языка. М.: Русский язык, 1986.
46. Аверинцев С.С. Символ // Философский энциклопедический словарь. М.: 1983. С. 607-608.
47. Лосев А.Ф. Символ // Философская энциклопедия. Т. 5. М., 1970. С. 10-11.